12.06.1921 Командующим войсками Тамбовской губернии М.Н.Тухачевским выпущен приказ № 0116 о применении удушливых газов против повстанцев во время подавления восстания против советской власти в Тамбовской губернии.
Александр Болонкин — математик и выдающийся инженер-конструктор. За то, что Александр говорил правду о совке и распространял книги Сахарова и Солженицына — его пытали в КГБ и дали 15 лет лагерей.
Картина Ивана Богданова "За расчетом" (1890 год) — еще один типичный пример передвижнической жанровой живописи, как будто бы простой, прямолинейной и очевидной.
На первый взгляд, изображенное на полотне понять несложно. Характерный простоватый деревенский мужик явился к городскому жителю за получением денег, следующих ему за некую выполненную работу (или за какой–то товар). Хотя мужик в данном случае является кредитором, его просительная поза и робкое выражение лица указывают на то, что он находится в слабой позиции, боится, что горожанин его обсчитает или вообще откажется платить. Горожанин выглядит сурово, важно; чем закончится расчет, пока что непонятно.
Но, если бы всё было так просто, это пост незачем было бы писать. Для начала, откомментируем видимые бытовые реалии.
Перед нами, несомненно, городской мещанский дом, который, при всей его скромности, уже не носит названия избы. Дом либо кирпичный, либо деревянный, но оштукатуренный изнутри по дранке (а снаружи, следовательно, обшитый доской и украшенный резными деталями). И то, и другое — признак городской культуры; в деревне такой дом может себе построить только разбогатевший торговец, выбившийся в купцы и присоединившийся к городскому стилю жизни. Ни гладкие стены с орнаментом (то ли обои, то ли альфрейная малярная работа), ни высокий потолок, ни общий светлый тон интерьера крестьянину, даже саму богатому, просто не нужны.
Но при этом дом совсем маленький и простой. В комнате, видимой на картине, хозяин и ест, и спит, и работает (за его спиной мы видим конторку — распространенный тогда тип офисной мебели). По–видимому, такой дом состоит из сеней и двух комнат ("половин"), чистой (видимой нам) и черной, в которой топится печь, готовится пища, моется посуда. Если хозяева держат скот — даже в самых маленьких городах его держали далеко не все мещане — к черной половине примыкает еще и крытый хозяйственный двор. В любом случае, на участке — его стандартный размер при застройке городов одноэтажными индивидуальными домами был 500–600 м2 — есть еще какие–нибудь холодные дощатые сараи и отхожее место. Стоит такое домовладение 1–1.5 тысячи рублей, в 2–3 раза дороже хорошей деревенской избы. Заметим, что наш дом еще и содержится плохо — штукатурка потрескалась, краска облезла.
Всё это свидетельствует об очень скромной жизни и невысоком социальном статусе владельцев дома. Перед нами люди, находящие в самом низу коренного и самостоятельного слоя городского населения, мещанства. Не следует думать, что это самые бедные горожане — город переполнен временными, или постоянными, но живущими без семьи, чернорабочими–крестьянами, один из которых и изображен справа на картине; у этих людей, ясное дело, нет в городе и собственного жилища. Но для коренного самозанятого горожанина, живущего отдельным домохозяйством, видимый на картине быт является начальным уровнем; так жило где–то две трети "настоящих" горожан, процентов 10–15 горожан были полной голытьбой, а у остальных 15–20 процентов дела шли получше.
Мы видим, без сомнения, типично мещанский быт, в изначальном, лишенном отрицательных коннотаций, смысле данного слова. Некоторые элементы этого быта на крестьянский вкус привлекательны — это, для примера, покрытая пестрым покрывалом кровать за занавеской. Некоторые элементы крестьянин счел бы излишним форсом — это, например, стулья (можно же сидеть на лавке). Кое–что крестьянину показалось бы ненужным — полосатый домотканый половичок перед дверью, скатерть на столе. А уж назначение клетки с канарейкой в той культуре было доступно лишь пониманию горожанина. Стены наивно оклеены вырезками из иллюстрированных журналов и цветными литографиями, продаваемыми на ярмарках особыми разносчиками. Слева мы видим некое изображение в массивной рамке и под стеклом — это единственная в доме фотография, дорогая и ценимая вещь.
В общем, крестьянину подобный интерьер кажется отчасти завидным, а отчасти наполненным такими вещами, которые незачем покупать, даже если есть деньги. Для купца такой интерьер понятен, но уж больно беден. А на барский взгляд он просто убог и жалок.
Костюмы мещан также показывают их промежуточное положение между крестьянством и купечеством. На мужчине крестьянская свободная розовая рубаха, между тем как его брюки и жилет являются элементами так называемого немецкого платья, старинной одежды низового купечества и зажиточного мещанства; на ногах сапоги, единственно возможная обувь простого горожанина. Женщина же одета вполне по–деревенски, но только в новую, пеструю и яркую одежду, которая крестьянка наденет только на праздник, а вот простецкая мещанка носит повседневно; обуви не видно, но на ней должны быть кожаные ботинки или низкие сапожки.
Костюм крестьянина до такой степени типичен для деревни, что о нем нечего и сказать. Единственное, что можно заметить — некоторая оборванность в нашем случае не признак бедности, а норма для повседневной одежды.
Прически (вернее, их отсутствие) и бороды у обоих мужчин одинаковые, только крестьянин растрепан, а мещанин причесывается, но бороду все равно не стрижет, в отличие от барина.
Можно ли угадать, чем именно занимается мещанин с нашей картины, и за что он должен заплатить крестьянину? Единственный видимый намек — то, что крестьянин явился за расчетом в дом, а не в торговое или производственное помещение, а также то, что в доме есть конторка. Возможно, перед нами какой–то маленький подрядчик (транспорт, лесозаготовки, строительство), который ведет дела непосредственно из дома, не нуждаясь в особом помещении. Соответственно, крестьянин на картине либо что–то возил, либо рубил лес, либо что–то строил, к чему подходит и его костюм, годный для длительной работы на свежем воздухе. Крестьянин, ясное дело, любит наниматься на городскую работу на зиму, когда ему в деревне делать нечего (это называется отходничество). Наверное, уже настала весна, и ему пора домой; его контракт, в чем бы он не заключался, закончился, и он явился за расчетом. Подрядчик рассчитывает платеж на счетах. Крестьянин, видимо, не умеет пользоваться счетами, иначе бы он подошел к столу и проконтролировал процесс расчета.
Теперь мы подходим к самому интересному. Смысл картины не в том, что мещанин выглядит так–то, а крестьянин так–то; для старинного зрителя эти вещи были очевидны. Смысл в той коллизии, что крестьянин сильно робеет перед мещанином, несмотря на то что последний — не шибко важная птица. А с чего это крестьянин заробел? Он ведь, кажется, в своем праве, он выполнил работу, мещанин должен ему денег, и теперь он, крестьянин, стал кредитором в их сделке. Если мещанин откажется платить, то в стране есть закон (разумеется, защищающий сделки), суд и судебные приставы, способные силой взыскать присуженные суммы. На самом деле всё не так–то просто.
Общего ответа тут нет, в разных случаях по–разному, но описанный на картине случай является иллюстрацией к теории двухсекторной экономики Уильяма Артура Льюиса, за которую он в 1979 году получил Нобелевскую премию. Вот очень толковая и подробная статья в Википедии о модели Льюиса.
Двухсекторная экономика типична для малоразвитых стран, не прошедших индустриализацию и урбанизацию, но при этом демонстрирующих быстрый рост населения — а позднеимперская Россия как раз и была такой страной. Экономика в таких странах состоит из двух разобщенных секторов. Первый сектор — аграрный, для которого типично переполнение совершенно избыточной рабочей силой при низкой производительности труда. Ненужных рабочих рук так много, что удаление значительной их части из сектора, временное (в России это называлось отход) или постоянное, куда угодно — в город, в другую страну, на войну, вообще не оказывает влияния на объем аграрного производства. В России, в крайнем его выражении, этот эффект наблюдался в 1915 году, когда огромная по объему мобилизация не уменьшила производство сельхозпродукции. Второй сектор — это все городские занятия: промышленность, торговля, услуги, транспорт на длинном плече. Этот сектор экономики работает по классическим экономическим законам, то есть для любой отдельной отрасли спрос и предложение сырья, товаров и труда, объем производства, цены и объем поступающих инвестиций взаимосвязаны определенным образом, и каждый из этих показателей реагирует на изменение любого другого.
Главная особенность двухсекторной экономики состоит в том, что уровень оплаты низкоквалифицированного труда, стремящегося перетечь из первого сектора во второй, вообще не зависит от предложения и спроса. Сколько бы крестьян не явилось в город, какова бы не была текущая конъюнктура в том городском секторе, куда бы они решили наняться, им всегда будет предложена одна и та же плата за труд, составляющая приблизительно 70% от прожиточного минимума для временных рабочих и полный прожиточный минимум для постоянных. Попросту говоря, пока ты не стал частью городской экономики, получив специфичные городские навыки, пока на твое место можно за пять минут нанять любого из огромной очереди безработных желающих, ты будешь работать не более чем за самую простую еду в количестве, достаточном для того, чтобы ты не помер.
Теперь нам становится понятной вторая сторона проблемы. Там, где в такой двухсекторной экономике стороны в сделках представляют два разных сектора, их договорные силы не равны. Хорошие контракты в здоровых экономиках современного типа очень часто являются самогарантированными, то есть они выполняются не потому, что стороны боятся судебного принуждения в случае нарушения контракта, а потому что обеим сторонам самим выгодно добросовестное исполнение. Иногда исполнителям платят, так как с ними еще и дальше придется работать. Иногда — потому что если их обидеть, они как–то тебя ославят и все другие исполнители ухудшат персонально для тебя договорные условия. В каких–то случаях у исполнителей достаточно сил для самозащиты своего права (то есть они могут запросто побить обидчика). Кое–где деловые обычаи таковы, что платежи разбиты на много частей, и на последний остается ничтожная сумма, из–за которой не следует собачиться.
Но ни один из этих случаев не относится к ситуации на картине. Похоже, крестьянин волнуется не зря: получение им денег зависит лишь от порядочности мещанина, но не от того, что это в его, мещанина, собственных интересах. Если мещанин обсчитает крестьянина, придерется к чему–нибудь и недоплатит, или же откажется давать деньги просто так, эффект будет один — у мещанина останется останется больше денег, а у крестьянина меньше.
Представим, что наш крестьянин нанимался возить бревна из леса, и вот теперь мещанин ему недоплатил. Что делать? Рассказать другим крестьянам, подряжающимся возить лес, можно, но бесполезно. Во–первых, их слишком много, и до всех рассказ не дойдет. Во–вторых, все они бедствуют, и у них все равно нет лучшей альтернативы, так как работы не хватает. Другой мужик будет знать, что данный мещанин обманщик, и все равно наймется к нему на тех же условиях, на которых нанимался ты, потому что для него нет лучшего варианта. На организованный бойкот данного заказчика крестьяне–возчики леса неспособны, у них нет ни гильдии, ни профсоюза — государство строго следит за тем, чтобы трудящиеся не смели объединяться; сама попытка такого бойкота уже будет рассматриваться как уголовное преступление. Взять и побить мещанина тоже нельзя — тебя непременно найдут, оштрафуют и посадят под арест.
Можно справедливо заметить, что у крестьянина должна быть еще и надежда на суд. Как в ту эпоху обстояли дела с судебной защитой договоров?
К чести старого строя надо заметить, что в 1860–х годах ему удалось сделать важные шаги в сторону простого и доступного населению суда. На большей части России были постепенно введены мировые суды, приходящиеся на 30–50 тысяч населения (то есть по 3–4 участка мировых судей на уезд), с непрофессиональными, но оплачиваемыми судьями, избираемыми земскими собраниями. Мировой суд имел крайне простую процедуру, приспособленную для удовлетворения жалоб неграмотных истцов, не пользующихся услугами адвокатов; в частности, он мог начать производство по делу по устной жалобе, заявленной судье. Мировые суды были ближе к населению, чем суды общей юрисдикции (окружные суды), которых было 1–2 на губернию; предельный порог суммы иска — 300 рублей — соответствовал годовому доходу простой семьи. И самое главное, мировые судьи традиционно гордились своим умением относиться с вниманием к бестолковым речам неграмотных судящихся, и не срываться на тех, кто по простоте не умел хорошо объяснить свою позицию и не знал закона. В принципе, слабые, бедные и беспомощные имели в мировом суде некоторое преимущество перед оборотистыми, ловкими и богатыми.
Но, увы, и этого было недостаточно. Во–первых, и мировой суд еще был физически далек от населения. Мировой судья был в любом уездном городе, но не в каждом безуездном, и уже почти не встречался в крупных поселках (которые иногда были больше уездных городов). Между тем, мы видим, что у крестьянина больше нет работы в городе и ему пора в деревню. Может ли он себе позволить задержаться в городе на месяц, необходимый на судебную процедуру, если у него нет ни жилья, ни заработка? А судиться из деревни очень хлопотно и тяжело, на поездки в город уйдет больше денег, чем ты отсудишь. Во–вторых, все судебные бумаги, в том числе и их копии, отсылаемые другой стороне, облагались гербовым сбором — на документ надо было наклеить специальную марку. Пусть сбор был небольшой, но на средний иск марок набегало на 3–4–5 рублей — а это приблизительно та сумма, которую мещанин собирается недоплатить крестьянину.
В 1890–х ситуация ухудшилась: мировых судей заменили на земских начальников. Земские начальники были одновременно судьями низового уровня и чиновниками–администраторами над сельскими обществами. Много времени они проводили в разъездах по деревням, судействовали они редко, застать их было сложно. Но, что хуже всего, земские начальники часто были усталыми, задерганными людьми, раздражительно относившимися к простонародью.
Итак, наш крестьянин боится, что его обманут как раз на тут сумму, при которой издержки судопроизводства, во всех их видах (расходы на поездки к судье, пошлины и сборы) будут слишком велики для того, чтобы начинать судиться. А сумма эта, пусть и небольшая для барина, для бедняка являлась двухнедельным или месячным заработком, остаться без которого горько и обидно.
Заметим, что крестьяне придумали хороший метод борьбы с этим злом — они предпочитали наниматься на работы не индивидуально, а артелью по единому договору с заказчиком, а уж потом, внутри артели, распределять заработанное пропорционально вкладу каждого. Представим, что на нашей картине был бы изображен не мужик, которому должны 10 рублей, а старший артели из 50 мужиков, которой должны 500 рублей. Тут мещанин бы догадался, что поблажки ему не будет — при таком размере долга артели можно и вынести расходы на поездки в суд, и нанять профессионального адвоката; кроме того, старшими артелей часто оказывались опытные, оборотистые мужики с навыками урегулирования деловых конфликтов и правовыми познаниями. Но, ясное дело, не всякий заказ столь велик, чтобы за него бралась артель из 50 мужиков; наш мещанин и сам беден, работы у него только на одного мужичка, а его–то как раз несложно обмануть.
Прошло 130 лет, но проблема, составляющая суть картины, никуда не делась. Многие из читателей сами были в положении крестьянина, которого обманывает мещанин, или же мещанина, обманывающего крестьянина. Иногда, так как эпоха двухсекторной экономики закончена, с нами случается и обратное — мы можем оказаться и крестьянином, которому почему–то легко нажать на мещанина и получить лишнего поверх договоренного, или в положении мещанина, которого прижал крестьян.
Но во всех случаях суть конфликта одна. Некоторые экономические диспропорции привели к тому, что договор заключен между сторонами, располагающими разной договорной силой, и одна сторона может теперь нарушить обязательства, не боясь неблагоприятных последствий. Обязательное условие такого нарушения всегда в том, что издержки доступа к правосудию настолько велики (или его качество настолько низко), что обманутая сторона не станет прибегать к судебной защите, или же такая защита окажется заведомо бессильной. Чем более развиты разнообразные полезные институты, тем реже происходят подобные случаи.
